Пэм, так звали девочку, приплясывая, подбежала к ней и сказала, что пригласила меня выпить чаю и хочет, чтобы я пошел с ними в детскую.

Я и теперь вижу самодовольное чопорное лицо няньки, слышу ее противный, жеманный голос: «Это невозможно, дорогая! Этот мальчик – из простонародья».

Гэбриэл замолк. Я был потрясен... Потрясен тем, что может сделать жестокость, бессознательная, бездумная жестокость. До сих пор Гэбриэл продолжает слышать голос и видеть лицо... Он был уязвлен... уязвлен глубоко.

– Но послушайте, – сказал я, – это же говорила не мать детей. Сама эта фраза – гм – свидетельство дурного вкуса. Да еще и жестокости...

Гэбриэл повернул ко мне побледневшее мрачное лицо.

– Вы не поняли главного, Норрис. Я согласен, что знатная дама не скажет ничего подобного... она будет более осмотрительна. Но думает она то же самое. И это правда. Я был мальчиком из простонародья. Я им и остался. Таким и умру.

– Чепуха! Какое это имеет значение?

– Не имеет. Теперь не имеет. Собственно говоря, в нынешнее время не быть джентльменом даже выгодно.

Люди подсмеиваются над этими довольно жалкими чопорными старыми леди и джентльменами, с их многочисленными родственными связями, но без средств к существованию. Теперь мы остаемся снобами лишь в том, что касается образования. Образование – это наш фетиш. Но беда в том, Норрис, что я не хотел быть мальчиком из простонародья. После того как мы с отцом вернулись домой, я сказал: «Пап, когда я вырасту, я буду лордом. Я хочу стать лордом Джоном Гэбриэл». «Им ты никогда не будешь, – ответил на это отец. – Для этого нужно родиться лордом.

Если разбогатеешь, тебя могут сделать пэром, но это не одно и то же». Это и в самом деле не одно и то же. Есть что-то такое... чего у меня никогда не будет... О! Я не о титуле! Я имею в виду нечто другое: быть уверенным в себе от рождения... знать, что сделаешь или скажешь. Быть грубым, только когда действительно хочешь проявить грубость, а не грубить лишь потому, что взбешен, неловок и хочешь показать, что ты не хуже других... Не стесняться и не беспокоиться постоянно о том, что подумают о тебе другие, и считать важным лишь то, что ты думаешь о них.

Быть уверенным, что, если ты странный, или дурно одетый, или эксцентричный, это ровным счетом ничего не значит, все равно ты – это ты!..

– То есть ты – это леди Сент-Лу? – предположил я.

– Черт бы побрал эту старую ведьму!

– Знаете, вы очень интересный человек, – сказал я, глядя на него с любопытством.

– Для вас все, что я говорю, кажется нереальным, не так ли? Вы даже не понимаете, что я имею в виду. Вам кажется, будто вы понимаете, а на самом деле вы очень далеки от истины.

– Не совсем так. Я понял, – медленно произнес я, – что-то у вас было... вы пережили какой-то шок... были обижены еще ребенком, уязвлены... В какой-то мере вы так и не избавились от этой обиды.

– Бросьте психологию, Норрис! – резко сказал Гэбриэл. – Надеюсь, вы понимаете, почему я счастлив в обществе такой славной женщины, как Милли Барт. Именно на такой женщине я и женюсь. Конечно, у нее должны быть деньги... Но с деньгами или без них моя жена должна принадлежать к тому же классу, что и я. Можете себе представить, какой это будет ад, если я женюсь на какой-нибудь чопорной девице с лошадиным лицом и всю жизнь буду приноравливаться жить по ее принципам?!

Он вдруг остановился и неожиданно спросил:

– Вы ведь были в Италии? Вам довелось побывать в Пизе?

– Я был в Пизе... Несколько лет назад.

– Наверное, это в Пизе... Там есть фреска на стене: рай, ад, чистилище и все такое... Ад – ничего, веселенькое местечко: чертенята вилами спихивают грешников вниз, в огонь. Наверху – рай. Под деревьями рядком сидят праведницы с выражением самодовольного блаженства на лицах. Боже мой! Что за женщины! Они не знают ни про ад, ни про осужденных на вечные муки ничего не знают!

Просто сидят себе, самодовольно улыбаясь... – Гэбриэл все больше горячился. – Чопорные, надменные... Господи!

Мне хотелось вытащить их из-под деревьев, вырвать из этого блаженного состояния и бросить в пламя! И подержать их там, корчащихся в огне... Заставить чувствовать... страдать! Какое они имеют право не знать страданий?! Сидят себе, улыбаются, и ничто их не касается и не тревожит...

Витают где-то среди звезд... Да, вот именно, среди звезд...

Гэбриэл встал. Голос у него стал глуше, глаза смотрели куда-то мимо меня, отрешенно.

– Среди звезд... – повторил он. И засмеялся. – Извините, что навязал все это вам. Впрочем, почему бы и нет?

Хэрроу-роуд хоть и сделала вас порядочной таки развалиной, но вы все же кое на что годитесь – можете выслушать, когда у меня есть желание поговорить... Наверное, вы сами обнаружите, что многие будут подолгу говорить с вами.

– Я уже в этом убедился.

– И знаете почему? Вовсе не потому, что вы так замечательно, с пониманием умеете слушать, а потому, что вы ни на что другое не годитесь.

Гэбриэл стоял, чуть склонив голову набок; глаза все еще злые, пристально следили за моей реакцией. Он хотел, чтобы его слова причинили мне боль. Но этого не случилось. Странно, – однако я почувствовал облегчение, услыхав наконец облеченные в слова собственные мучительные мысли.

– Понять не могу, какого дьявола вы не покончите со всем этим, продолжал Гэбриэл. – Нечем, что ли?

– Есть чем, – сказал я, невольно сжав в кулаке пузырек с таблетками.

– Понятно. Оказывается, вы крепче, чем я думал.

Глава 11

На следующее утро явилась миссис Карслейк и зашла ко мне. Я уже не раз говорил, что она мне не нравилась. Это была худощавая темноволосая женщина с ядовитым языком. За время моего пребывания в Полнорт-хаусе я ни разу не слышал, чтобы она о ком-нибудь сказала доброе слово.

Подчас я даже развлекался тем, что в разговоре с ней упоминал одно имя за другим и наблюдал за тем, как первую, приторную фразу сменяла вторая, полная яда.

На сей раз она заговорила о Милли Барт.

– Славное создание. И так хочет помочь! Правда, она довольно глупа и не очень-то разбирается в политике. Женщины этого класса вообще в политической жизни проявляют полную апатию.

По моим представлениям, миссис Барт принадлежала к тому же классу, что и миссис Карслейк. Чтобы досадить ей, я сказал:

– В сущности, совсем как Тереза.

Миссис Карслейк, казалось, была шокирована.

– О, что вы?! Миссис Норрис очень умна, – горячо Возразила моя собеседница, но тут же, как всегда, в ее словах появилась некоторая доля яда. – Иногда, по-моему, даже слишком умна. У меня создается впечатление, что она нас всех презирает. Умные женщины часто излишне погружены в себя. Разумеется, я бы не стала называть миссис Норрис эгоистичной...

Тут миссис Карслейк снова перешла к миссис Милли Барт.

– Хорошо, что у миссис Барт появилось какое-то занятие, – сказала она. – Я, знаете ли, полагаю, что она несчастна в семейной жизни.

– Очень жаль!

– Этот Барт! Он же совсем опустился! Шатаясь, выходит из «Герба Сент-Лу», перед самым закрытием. Право же, удивляюсь, что его еще обслуживают! И, по-моему, он бывает довольно груб... Во всяком случае, так говорят соседи. Она, знаете ли, его до смерти боится.

Кончик носа у миссис Карслейк дрожал – по-видимому, от приятного волнения.

– Почему же она не уйдет от мужа? – спросил я.

– О-о! Помилуйте, капитан Норрис! Она не может сделать ничего подобного! Куда она пойдет? Родственников у нее нет. Иногда мне кажется, появись какой-нибудь чуткий молодой человек... Я не думаю, что она женщина твердых принципов. И она довольно хорошенькая, хоть и простовата.

– Вам она не очень нравится, не правда ли? – спросил я.

– Нравится, конечно... Хотя я ее, разумеется, мало знаю. Ветеринар... я хочу сказать, это в общем не то, что врач.

Отметив это социальное отличие, миссис Карслейк решила проявить участие и поинтересовалась, не может ли она что-нибудь для меня сделать.